"Знакомлю с новыми представителями, для которых буду проводником. Называю их звероящеры, они из мира Акайя (оттуда же, откуда нитро), живут племенами в местности, где много растительности и теплый субтропический климат.
Разумные, понимают речь на общелингве, мастерят орудия труда, украшения, занимаются охотой и собирательством, строят дома-шалаши, верят и поклоняются духам своей земли. Всеядные. Именуются названиями растений.
читать дальшеСемейные отношения вариативные, девочки-ящерки могут как выбирать себе спутника на всю жизнь, так и не привязываться к конкретному ящеру надолго.
Именно поэтому два брата не похожи друг на друга, у них разные отцы.
Ройбуш - младший брат, невысокий, наивный, открытый фантазер и выдумщик. Начинающий шаман, с посохом и тотемным черепом саблезубого суслика. Полностью подвижен.
Зверобой - старший брат, очень высокого роста, сильный, бесстрашный охотник с копьем из зуба морского зверя. Защищает и опекает младшего брата. Полностью подвижен.
Данные ящеры сделаны в рамках совместного проекта с мастером "Драконьего логова",  Старый Барсук, консультировавшем по технике исполнения.
Возможен заказ других звероящеров этого вида, поскольку Ройбуш и Зверобой сделаны для примера, не для продажи, и являются воплощениями мастеров".

Портреты братьевРойбуш:












Зверобой:

"Пара слов о том, как это было: вначале слепились две головы, которые сразу же представились, Ройбуш и Зверобой. И когда зверолову представилась возможность научиться чему-то новому, Ройбуш вызвался добровольцем на освоение новой техники. А куда он, туда и Зверобой)) Делались они весело, с шутками-прибаутками и рассказами о своей жизни. Эпично выбирали волосы, Ройбуш хотел все предложенные цвета, "чтобы красиво было". Старший брат вздыхал: "мама девочку хотела".
читать дальшеЕго тотемный череп зовут Черепуня, этого саблезубого суслика честно добыл на охоте Зверобой. Череп оказался крепким, он уже давно с Ройбушем и помогает ему в шаманстве. Братья очень близки, и потому готовый Ройбуш ждал для фотосессии Зверобоя.
Копье, череп с подвижной челюстью, шаманский посох - работа  Старый Барсук, оба звероящера - моя работа. Сделаны по технологии "каркас с петлями".
Ройбуш: рост 28см., в длину: 45см. Есть нашейное украшение из гематитовой подвески, чешского бисера, каменной крошки турмалина, лабрадорита, цитрина, а также украшение-пояс из бусин аметиста, авантюрина, бисера. Из одежды на нем: юбка, веревочка для косы.
Зверобой: рост 34см., в длину 49см. Есть нашейное украшение из подвески с флуоресцентным порошком (светится синим), рутиловым кварцем, чешским бисером, ракушками, гранатовыми бусинами, а также украшение-пояс из бусин серебряного обсидиана и гематита, деревянных бусин, и моно-браслет на плече из позолоченного кольца. Из одежды на нем: юбка, наручи, наножи, нахвостень."

Портреты вместе )

Спутник-сущность "Небо".
Работает как напарник-проводник, , концентратор, батарейка, многофункциональная личность, с которой можно договориться на работу со снами и памятью, а также на любую другую совместную работу.
Материалы: сливовый спил, аквамарин.
Личный подарок от  Старый Барсук (мастер "Драконьего Логова").

читать дальше

прекрасно чуть более, чем полностью)

18.11.2015 в 10:38

Пишет  Леголаська:

Январь заходит, довольный, сразу садится к столу, расстегивает роскошную шубу, пододвигает к себе ведро салата оливье. Ест. Отдувается. Ждет. Делает второй заход. Когда ведро показывает дно, а горка мандаринок на фоне превращается в горку мандариновой шелухи, спрашивает: а? чо? уже пора?

Февраль заходит, легким движением ноги выбивает окно, садится на пол, закапывается в Сартра и Кафку. Пьет растворимый кофе. Регулярно восклицает: "да сколько можно уже?!"

Март заходит, заделывает окно фанеркой, открывает форточку, перетаскивает на подоконник подушку. Садится, курит. Потом играет на блок-флейте. Смотрит, как на крыше дома напротив четыре вороны делят чью-то мерзлую тушку, чью - отсюда не разобрать.

читать дальшеАпрель заходит, и сразу видно, что две "Кубы Либре" он уже намахнул. Или три. Ему, в целом, неважно, чем заняться, потому что жизнь в целом наладилась. Где-то звучит БГ.

Май заходит, распахивает окно, в окно врываются воздух и птичий щебет, не сказать "ор". Пахнет дождем, пылью и тополиными почками, от мартовской прокуренности и апрельского выхлопа не остается и следа, май приносит ведро, тряпку и моет комнату. Всю. Ну хоть кто-то. Работать ему явно в охотку, еще и поет. Потом убегает гулять.

Далее одновременно заходят: июнь - в дверь, яблоневый цвет - в окно. Июнь снимает легкомысленный шарфик, достает из уха один наушник, передумывает, возвращает наушник на место. Танцует, потом падает на матрас и смотрит в потолок. Вместо потолка небо, с созвездиями. На лице июня - предвкушение.

Июль заходит, помахивая авиабилетами. Этакое олицетворение сладостного слова "отпуск". Вываливает из шкафов какие-то заманчивые разноцветные книги, плавки, фотоаппарат, мангал с шампурами, рюкзак, ворох смешных футболок, три фумигатора, все вперемешку. Щас, говорит, разберем все, а потом соберем лучше, чем было.

Август заходит с серьезным таблом и корзиной грибов. Окно аккуратненько прикрывает. Садится чистить грибы. Добравшись до дна корзины, достает кружку с крупной черникой. Вздыхает: было-то с горкой, ан по дороге утряслась. Ладно. Надо молока купить. И сахара, кстати, будем варить варенье.

Сентябрь заходит с бутылкой сидра и букетом астр, поправляет галстук-бабочку, топырит усы, бодрится. Долго бодрится. Потом машет рукой, закрывает окно совсем, наливает себе горячего чаю и нахохливается. Становится ясно, что радоваться особо нечему.

Октябрь заходит мрачный, ставит зонт сушиться, думает: что сначала - поварить глинтвейн или заклеить окно малярным скотчем? За окном, к слову, лысые деревья, на которых, как потемневшие капли крови, висят сморщенные ягоды, не привлекающие ни птиц, ни фотографов. Блин. Блин. Куда февраль задевал Сартра.

Ноябрь заходит в пуховике, шапке и с одной лыжей под мышкой. С порога начинает материться. Становится ясно, что он пьяный до невменяемости - а, подвернул ногу на гололеде - бэ. Видит посреди комнаты томик Сартра, пинает, снова матерится.

Заходит декабрь. И немедленно выходит. Трэш, говорит, какой, я в этом жить не буду, невозможно же.
Откуда-то издалека тянет мандаринками.

URL записи

Уведомляху.
Мир Круговорота - мир, что называется, "портальный". Помимо того, что он мир, он еще и нечто вроде коридора между неизвестным множеством миров. Поэтому в нем можно встретить очень разных существ. В том числе некое племя, зовущее себя всадниками, потому что у каждого в этом племени есть ездовой зверь, друг-напарник. Собственно, несколько представителей этого племени будут жить в Логове, Большая Шаманка еще не закончила одеваться, а зверь ее только морду свою кошачью показал, остальные тем более ин процесс, но в рамках совместного проекта мастерских всадник по прозвищу Желтоглазый уже доехал до Новосибирска, где и ожидает своего спутника, зверя стригуара, с мешком яблок, которые стригуары любят. Нет, они - хищнихи, просто любят кисло-сладкие красно-зеленые яблоки. И, если вы видите всадника с такими яблоками, высока вероятность, что это - стригуарий всадник.
Это я, собственно, к чему. Совместный проект мастерских "Драконье Логово" и "Тотемные звери. Авторские игрушки", именуемый "Звери и всадники" в целом стартовал. Жестких сроков у проекта нет, предполагается воплощение всадников и их зверья в свободную разведку и по специальному вызову.

нейромифология
Мойры — странный народ, нет нынче такого сплава:
Делят глаз на троих, как люди — вино и славу.
Если будешь умён, подманишь их чудесами,
То научат смотреть на то, что увидят сами:

Шепчет старшая, в тонких пальцах вращает око,
«Вижу, вижу места, где было не одиноко,
Где ты был — молодой и легкий, беспечный, светлый,
Как вокруг собирал весёлых, родных, бессмертных.

Как шумела вода, как волны ласкали ступни,
Как вам было всё пьяно, просто, легко, доступно,
Каждый камешек, вечер, блик превращался в рифму,
Темнота с тишиной еще не кружили грифом.

Дай мне нить, что сплетает дни твои ожерельем,
Я её сохраню от боли и сожаленья.
Больше новое и чужое не грянут стражей —
Будут август, и двадцать лет, и закат на пляже».

С нею средняя — глаз баюкает, как младенца:
«Вижу то, что настанет. то, от чего не деться:
Вот грядущее ждёт, пьянит, как хороший Чивас
Где сошлось и сбылось, придумалось, получилось —

Ты нашел человека, мир утонул в уюте,
Вы купили собаку — или нашли в приюте,
Твои книги скупают адскими тиражами,
Маме век никакие страхи не угрожали.

Дай мне ниточку, нить, единственное святое —
Я наполню её спокойствием, красотою.
Сохраню в янтаре реликвией, хрупкой брошью,
До счастливых времён, до радостных, до хороших».


Третья — острый клинок, не голос — ветра и глыбы:
«Вот сложилось бы по-другому, и ты бы, ты бы…
Несвершённое злит и колет, как будто жало,
Сколько мог — да вот что-то, видимо, помешало.

Умотал за границу б, занялся бы вокалом,
Рисовал бы наверно лучше, чем Фрида Кало,
Больше бегал — и был бы мышцы сплошные, жилы,
Промолчал бы — и вы б, наверно, еще дружили.

Дай мне ниточку, нитку, деревцо в урагане,
Да не тронута будет временем и врагами.
Просвечу миллион миров сквозь тебя, как призму,
Где ты смел и уверен, радостен, важен, признан».


Ожидают втроем — сплошь мрамор и тёмный вереск,
Ждут, кому поклонюсь, достанусь, приду, доверюсь,
Я качаю лишь головой — мол, какого чёрта,
Прохожу мимо них, и молча иду к четвертой.

Самой юной, слепой, мерцающей, как химера,
Недостойной трудов Платона и книг Гомера,
Вот молчит, не речёт себя ни святой, ни вещей,
Но дашь руку ей — и увидишь простые вещи:


… Солнце щурится в окна заспанным партизаном,
Покрывает дома расплавленным пармезаном,
Лёд искрится, шипит и щёлкает, как кассета,
Все окрестные псы лежат в океанах света.

Тащат граждан трамваи, бабушки — их баулы,
Птицы держат свои почетные караулы,
Пахнет ранней весною музыка из колонок,
(Твои волосы — моим старым одеколоном).

Мир течет по ладоням — дикий, необъективный,
Не найти для него ни линзы, ни объектива,
Не запрятать на праздник, не загрузить на плеер,
(Ты смеешься, и в мире нет ничего теплее).


Страх — живучая, старая, хитрая барракуда,
Но стихи продолжают шпарить из ниоткуда,
И творят настоящее — терпкое, как корица,
Драгоценное тем, что больше не повторится.

Потому то и тянемся — сквозь темноту и ужас,
Собирая капканы, раны, занозы, лужи,
Сквозь морозы и страхи, войны, раздоры, моры —
Хрупкой тоненькой нитью в белых ладонях мойры.


Пусть прядет. Неумело, слепо и отрешенно —
Значит, нету вещей предсказанных и решенных.
Значит жизнь моя — бледный лучик на тонкой спице,
Уж какая стряслась, на что-нибудь да сгодится.

Ну да, ну да, о, да...
В это время года тебя нет-нет, да и накрывает истиной, и ты, болтаясь по парку с собакой, внезапно слышишь, как мимо тебя, шурша листвой, пробегает жизнь. И тогда ты на всякий случай ставишь дыбом воротник и прикрываешь им щёку, чтобы она ненароком тебя не заметила. Хотя вы так давно с ней не пересекались, что она тебя, скорее всего, так и так не узнает.

А потом смотришь – нет, это две девушки бегут по парковой дорожке, обе ладные и упругие, как пантеры - даже странно, что хвосты болтаются в такт бегу не там, где у пантер, а гораздо выше. Бегут – и, не отрываясь от плоских коробочек, синхронно жмут на них большими пальцами. И не спотыкаются, не сбиваются с дорожки, не теряют ритма.

Как я попала на эту планету? Кто и когда меня похитил и перенёс? И как удивительно, что моей родной планеты уже нет, что «Магазин повседневного спроса» за углом погребён под песками времени, и лоб чешется, но от дурацких мыслей, а не от противной вязаной шапки с тугой резинкой и капроновыми завязками у горла. А здесь мне хорошо, но здесь я не дома, сроднилась, но не срослась, привыкла, но не прижилась; спасибо, что хоть научилась лопотать по-здешнему так, что меня почти не отличить от аборигенов (с)